Неточные совпадения
К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда, раздавленный
муками, идиотством,
в старческом бессилии после двадцатилетней каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда и
жить?
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей,
в голодный год он продавал людям
муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы
жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили
мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся
в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте
жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда
в лес или шел на реку,
в кусты,
в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который
живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких
мук, казней и смотрит прямо ему
в рот без зубов и
в глубокие впадины потухающих глаз.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя
жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые
муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя
в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
— Чем и как
живет эта женщина! Если не гложет ее
мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она
в самом деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
Уходит наконец от них, не выдержав сам
муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что
жив еще его милый мальчик, и потянулся
в Египет, бросив даже Отчизну, и умер
в чужой земле, изрекши на веки веков
в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно
в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
— Который уж месяц я от вас
муку мученскую терплю! Надоело.
Живите как знаете. Только ежели дворянка твоя на глаза мне попадется — уж не прогневайся! Прав ли ты, виноват ли… обоих
в Сибирь законопачу!
И когда придет час меры
в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы
в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни
жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те
муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его
муки!
Впоследствии «простая» вера разлетелась, и
в моем воображении вставала скромная могила:
жил, надеялся, стремился, страдал и умер с
мукой в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
— Нечего сказать, хороша
мука. Удивительное это дело, Флегонт Васильич: пока хорошо с женой
жил — все
в черном теле состоял, а тут, как ошибочку сделал — точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А жену жаль и ребятишек. Несчастный я человек… себе не рад с деньгами.
Мистик разрешенного образца может
жить в мире, как и все мирские люди
живут, без юродства, без жертв, без
муки отвержения миром, во фраке, причесанный и приглаженный.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных
мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать
жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает свое жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись
в голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной
муке… Дети по крайней мере
поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это
в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже не будут знать. Есть человеческое достоинство… да…
Живет эта Катря
в светле да
в тепле и никакого горя не знает, а она, Наташка, муку-мученическую на проклятой фабрике принимает.
Правда, что массы безмолвны, и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается
в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных
мук должно убить, а они
жили.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие
муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала
в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа убили еще
в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот,
в котором она
жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Ольга Алексеевна (негромко, но сильно и со злостью). Мне все равно!.. Все равно, куда я приду, лишь бы выйти из этой скучной
муки! Я
жить хочу! Я не хуже других! Я все вижу, я не глупая… Я вижу, что ты тоже… о, я понимаю!.. Тебе хорошо
жить. Да, твой муж богат… он не очень щепетилен
в делах, твой муж… это все говорят про него. Ты должна знать это!.. Ты сама тоже… Ты устроилась как-то так, чтобы не иметь детей…
— О, как бы я хотела, чтоб
в тебе проснулись все эти
муки, которыми я
живу… Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе все опротивело… и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас… ненавижу!
Ну
в чем-то, ведь вот
живет же Дора во мне самом,
в моей любви и
муках…
— Я, — мол, — не потому
в монахи пошёл, что сытно есть хотел, а потому, что душа голодна!
Жил и вижу: везде работа вечная и голод ежедневный, жульничество и разбой, горе и слёзы, зверство и всякая тьма души. Кем же всё это установлено, где наш справедливый и мудрый бог, видит ли он изначальную, бесконечную
муку людей своих?
— Да, ты называешь это любовью, а это
мука, — проговорила я. — Зачем ты мне позволил
жить в свете, ежели он так вреден тебе казался, что ты меня разлюбил за него?
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала; я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я мгновеньями лишь
жил.
И те мгновенья были
мук полны;
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями, но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачен!
Что
в ней тогда происходило —
Я не берусь вам объяснить;
Ее лицо изобразило
Так много
мук, что, может быть,
Когда бы вы их разгадали,
Вы поневоле б зарыдали.
Но пусть участия слеза
Не отуманит вам глаза:
Смешно участье
в человеке,
Который
жил и знает свет.
Рассказы вымышленных бед
В чувствительном прошедшем веке
Не мало проливали слёз…
Кто ж
в этом выиграл — вопрос?
У других малодушество-то с летами проходит, когда беды да напасти, Афоня, изомнут да
в муку изотрут человека; а ты вот, не
живя, еще ни горя, ни радости не видавши, как старик рассуждаешь.
Вложи ей, господи, огненную искру
в сердце,
в легкие,
в печень,
в пот и
в кровь,
в кости,
в жилы,
в мозг,
в мысли,
в слух,
в зрение, обоняние и
в осязание,
в волосы,
в руки,
в ноги-тоску, и сухоту, и
муку; жалость, печаль, и заботу, и попечение обо мне, рабе (имярек)».
Да и подсыпка Гаврило тоже еще
живет на мельнице, и хоть сам признается, что здорово был пьян
в эту ночь, а все-таки помнит хорошо, как мельник ему сам двери отворил, и еще Гаврило заметил, что у хозяина лицо белее
муки.
Этот Павел Афанасьев был лет десять тому назад мажордомом [Мажордо́м —
в богатых помещичьих домах старший лакей, заведовавший домашним хозяйством и остальными слугами; то же, что дворецкий.] у бабушки и пользовался особенным ее расположением; но, внезапно впав
в немилость, так же внезапно превратился
в скотника, да и
в скотниках не удержался, покатился дальше, кубарем, очутился наконец
в курной избе заглазной деревни на пуде
муки месячины [3аглазная деревня — деревня,
в которой помещик не
жил, получая доход с нее через старосту или бурмистра.
Я не могу не думать о нем. Неужели я бросил все милое, дорогое, шел сюда тысячеверстным походом, голодал, холодал, мучился от зноя; неужели, наконец, я л ежу теперь
в этих
муках — только ради того, чтобы этот несчастный перестал
жить? А ведь разве я сделал что-нибудь, полезное для военных целей, кроме этого убийства?
— Господи Исусе! — причитала она. — И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те
в нынешнее время стали
в сапожках ходить. Бьемся, колотимся, а все ни сыты, ни голодны. Хуже самой смерти такая жизнь, просто сказать,
мука одна, а богачи
живут да
живут в полное свое удовольствие. Не гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни заботы у них нет, а бедномy человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, Господи!
В муках бессильно стремящейся воли,
в едких переживаниях отчаяния, ужаса и позора,
в безумиях страдальческой или мучительской страсти, — так еще возможно
жить.
— Выйдя замуж за Михаила Андреевича, — продолжала Бодростина, — я надеялась на первых же порах, через год или два, быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить мою
муку, уехать куда-нибудь и
жить, как я хочу… и я во всем этом непременно бы успела, но я еще была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила
в любовь… хотела
жить не для себя… я тогда еще слишком интересовалась тобой… я искала тебя везде и повсюду: мой муж с первого же дня нашей свадьбы был
в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала.
Сошел я вниз,
в комнату, где
жил с братом Мишею. Зажег лампу. И вдруг со стены, из красноватого полумрака, глянуло на меня исковерканное
мукою лицо с поднятыми кверху молящими глазами, с каплями крови под иглами тернового венца. Хромолитография «Ecce homo!» [«Вот человек!» (лат.)] Гвидо Рени. Всегда она будила во мне одно настроение. Что бы я ни делал, чему бы ни радовался, это страдающее божественною
мукою лицо смотрело вверх молящими глазами и как бы говорило...
И никогда я не мог понять, как люди могут бояться смерти, как могут проклинать ее. Всегда ужас бессмертия был мне более понятен, чем ужас смерти. Мне казалось,
в муках и скуке жизни люди способны
жить только потому, что у всех
в запасе есть милосердная освободительница — смерть. Чего же торопиться, когда конечное разрешение всегда под рукою? И всякий носит
в душе это радостное знание, но никто не высказывает ни себе, ни другим, потому что есть
в душе залежи, которых не называют словами.
Мне нет дела до орлов и цветов человечества. Борцы, подвижники, творцы, — они всегда
жили и будут
жить —
в исканиях и
муках,
в восторге побед и трагизме поражений. А эти вот, серенькие, маленькие? Этот бурьян человеческий? Ведь здесь-то именно и нужно знать, для чего жизнь. Все люди
живут. И для всех должно быть что-то общее. Не может смысл жизни разных людей быть несоизмеримым.
Кроме того,
в его уме
жило все-таки некоторое сомнение, умеряющее
муки ревности. Что если это сомнение исчезнет?
В Москве между тем действительно
жить было трудно. До народа доходили вести одна другой тяжелее и печальнее. Говорили, конечно, шепотом и озираясь, что царь после смерти сына не знал мирного сна. Ночью, как бы устрашенный привидениями, он вскакивал, падая с ложа, валялся посреди комнаты, стонал, вопил, утихал только от изнурения сил, забывался
в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк и изголовье. Ждал и боялся утреннего света, страшился видеть людей и явить на лице своем
муку сыноубийцы.
И
в ту минуту, когда я всего менее этого ожидал, она сдернула вуаль, и моим глазам предстало лицо ее, моей любви, моей мечты, моей бесконечной и горькой
муки. Оттого ли, что всю жизнь я
прожил с нею
в одной мечте, с нею был молод, с нею мужал и старился, с нею подвигался к могиле — лицо ее не показалось мне ни старым, ни увядшим: оно было как раз тем, каким видел я
в грезах моих, бесконечно дорогим и любимым.